я штрихую как мудак
Боль накатывает волнами. Она то затихает ненадолго (чаще всего в те моменты, когда рядом находится Горький, Аста или Така), то снова начинает пожирать изнутри. Тупая, беспощадная, она отравляет существование, глушит краски окружающего, от нее пахнет пылью и подгнившим деревом, как в коридорах старых заброшенных домов.
Лечу домой, пытаясь заглушить боль музыкой. Не помогает. За окнами автобуса синева уступает место непроглядной темноте, и деревья на трассе с мольбой тянут узловатые руки-ветки к оранжевым ореолам фонарей. От тяжелых сумок, набитых книгами, которые уже прочтены или которые нужно дочитать на выходных, ноют руки. На неделе почти не сплю, поэтому картину дополняют черные мешки под глазами.
Холодно. Тонкое пальто совершенно не защищает от порывов сильного ветра. Дома пытаюсь согреться – горячий чай, теплый свитер – и снова прогнать боль. Не помогает.
Это - то самое ужасное чувство, когда хочется завернуться во что-нибудь и забыться, на год, на десять, на сотни лет, чтобы окаменевшее одеяло стало надежной броней, чтобы никто никогда не смог через нее пробиться (вся защита, которой я окружала себя раньше, оказалась ненадежнее карточного домика).
Каждый раз пытаюсь удержаться, чтобы не разрыдаться на плече, до дрожи, до скрежета зубов. Потому что не смогу объяснить, почему боль не уходит, откуда она взялась. Кроме того – у людей своя жизнь, свои проблемы, и нагружать их моей болью, во-первых, жестоко, во-вторых, бесполезно.
…Ты еще помнишь о том северном сиянии? Впрочем, зачем я спрашиваю, если все равно знаю ответ? От того настоящего не осталось ничего, только разрозненные воспоминания, листки бумаги «на коленке на военке», история сообщений – единственная, которую я до сих пор не удаляю. Она, как что-то священное, греет из past perfectum в те минуты, когда совсем невмоготу из-за наваливающегося бытия. Я знаю, что со временем таких историй будет больше, потому что будут уходить и другие люди, потому что такова жизнь, потому что «я меняюсь, и это неизбежно».
Остановись, мгновение!
Я привыкну со временем, хоть и думаю сейчас, что это невозможно. Но ко всему человек привыкает. Ко всему-то подлец человек привыкает!
Мне надо говорить. Я все время хочу говорить, но говорю не о том, не с теми и не тогда. Я хочу обсудить сказки северных народов, богов Индии, деятельность рыцарских орденов, фильм «Воображариум доктора Парнаса», который посмотрела на выходных, пока шел дождь и болели ноги; я, наконец, хочу рассказать о том, как у меня болят ноги во время дождя. Хочу рассказать о том, как на прошлой неделе мы с Хексом ходили на книжный развал; о том, как в роще на поляне, там, где два года назад звенели дюралевые мечи, крутила пои на толстых цепях, и огонь пах счастьем и керосином… Но эту пропасть не преодолеть, ведь «тебе девятнадцать, прекрати вести себя, как тринадцатилетняя», или «хватит курить свою траву».
Близкие далеко, и неизвестно, вспоминают ли они о тебе. По водосточным трубам льется грязная вода, и мутные потоки уносят осеннюю листву вниз, к реке. В самом начале того года обещал заявиться на чай. Не пришел. Сквозь шум ноябрьского дождя слышится до боли знакомая мелодия – сосед учится играть на гитаре. Наши дома выходят в один крошечный дворик, и сейчас он сидит на полуразвалившемся деревянном крыльце с сигаретой в зубах и неумело, с ошибками выводит «Зеленые рукава». Гитара у него старая и потрескавшаяся, звуки ее больше напоминают хрипы, но Серый доволен, триумфально выпускает сизый дым изо рта после каждого правильно сыгранного отрывка.
Музыка, откуда ты? Из того марта, температурящего и кашляющего, пахнущего клубничным вареньем и «ангмарским» красным чаем. Нет больше ни варенья, ни железных подстаканников, ни истекающих талой водой «гриндерсов» в прихожей.
Мармелад, оставшийся у меня после выходных, мы съедаем вместе. Потом, не попадая в мелодию, поем старую флигоновскую «Колокольчик», отстукивая ритм по гулкому корпусу многострадальной гитары. На третьем припеве выходит мама и разгоняет наш так хорошо спевшийся дуэт.
Душистая мазь согревает колени, и ходить становится легче. В соседнем домике (его стены можно коснуться рукой, если высунуть ее из моего кухонного окна) Серый продолжает терзать музыкальный инструмент. В окнах напротив горит свет: дядя Вася, обладатель королевских усов и пивного живота впечатляющих размеров в очередной раз затеял великое переселение своих многочисленных горшков с цветами, его немаленький силуэт хорошо виден из моей комнаты.
На диване храпит старая кошка. Я не шучу, она действительно храпит. Иногда еще и разговаривает во сне на своем кошачьем языке.
Ворошу конспекты под кошачий храп, глухие гитарные аккорды и мурлыканье металла (что останется теперь?.. учение о каббале и тоска по потерянному континенту) из динамика ноутбка. Ощущение хаоса в такие моменты пропадает, волна боли откатывается назад. Так вот и живем. Утром будет туман, за ним – последнее бледное солнце.
Затишье, надолго ли ты сегодня?
Лечу домой, пытаясь заглушить боль музыкой. Не помогает. За окнами автобуса синева уступает место непроглядной темноте, и деревья на трассе с мольбой тянут узловатые руки-ветки к оранжевым ореолам фонарей. От тяжелых сумок, набитых книгами, которые уже прочтены или которые нужно дочитать на выходных, ноют руки. На неделе почти не сплю, поэтому картину дополняют черные мешки под глазами.
Холодно. Тонкое пальто совершенно не защищает от порывов сильного ветра. Дома пытаюсь согреться – горячий чай, теплый свитер – и снова прогнать боль. Не помогает.
Это - то самое ужасное чувство, когда хочется завернуться во что-нибудь и забыться, на год, на десять, на сотни лет, чтобы окаменевшее одеяло стало надежной броней, чтобы никто никогда не смог через нее пробиться (вся защита, которой я окружала себя раньше, оказалась ненадежнее карточного домика).
Каждый раз пытаюсь удержаться, чтобы не разрыдаться на плече, до дрожи, до скрежета зубов. Потому что не смогу объяснить, почему боль не уходит, откуда она взялась. Кроме того – у людей своя жизнь, свои проблемы, и нагружать их моей болью, во-первых, жестоко, во-вторых, бесполезно.
…Ты еще помнишь о том северном сиянии? Впрочем, зачем я спрашиваю, если все равно знаю ответ? От того настоящего не осталось ничего, только разрозненные воспоминания, листки бумаги «на коленке на военке», история сообщений – единственная, которую я до сих пор не удаляю. Она, как что-то священное, греет из past perfectum в те минуты, когда совсем невмоготу из-за наваливающегося бытия. Я знаю, что со временем таких историй будет больше, потому что будут уходить и другие люди, потому что такова жизнь, потому что «я меняюсь, и это неизбежно».
Остановись, мгновение!
Я привыкну со временем, хоть и думаю сейчас, что это невозможно. Но ко всему человек привыкает. Ко всему-то подлец человек привыкает!
Мне надо говорить. Я все время хочу говорить, но говорю не о том, не с теми и не тогда. Я хочу обсудить сказки северных народов, богов Индии, деятельность рыцарских орденов, фильм «Воображариум доктора Парнаса», который посмотрела на выходных, пока шел дождь и болели ноги; я, наконец, хочу рассказать о том, как у меня болят ноги во время дождя. Хочу рассказать о том, как на прошлой неделе мы с Хексом ходили на книжный развал; о том, как в роще на поляне, там, где два года назад звенели дюралевые мечи, крутила пои на толстых цепях, и огонь пах счастьем и керосином… Но эту пропасть не преодолеть, ведь «тебе девятнадцать, прекрати вести себя, как тринадцатилетняя», или «хватит курить свою траву».
Близкие далеко, и неизвестно, вспоминают ли они о тебе. По водосточным трубам льется грязная вода, и мутные потоки уносят осеннюю листву вниз, к реке. В самом начале того года обещал заявиться на чай. Не пришел. Сквозь шум ноябрьского дождя слышится до боли знакомая мелодия – сосед учится играть на гитаре. Наши дома выходят в один крошечный дворик, и сейчас он сидит на полуразвалившемся деревянном крыльце с сигаретой в зубах и неумело, с ошибками выводит «Зеленые рукава». Гитара у него старая и потрескавшаяся, звуки ее больше напоминают хрипы, но Серый доволен, триумфально выпускает сизый дым изо рта после каждого правильно сыгранного отрывка.
Музыка, откуда ты? Из того марта, температурящего и кашляющего, пахнущего клубничным вареньем и «ангмарским» красным чаем. Нет больше ни варенья, ни железных подстаканников, ни истекающих талой водой «гриндерсов» в прихожей.
Мармелад, оставшийся у меня после выходных, мы съедаем вместе. Потом, не попадая в мелодию, поем старую флигоновскую «Колокольчик», отстукивая ритм по гулкому корпусу многострадальной гитары. На третьем припеве выходит мама и разгоняет наш так хорошо спевшийся дуэт.
Душистая мазь согревает колени, и ходить становится легче. В соседнем домике (его стены можно коснуться рукой, если высунуть ее из моего кухонного окна) Серый продолжает терзать музыкальный инструмент. В окнах напротив горит свет: дядя Вася, обладатель королевских усов и пивного живота впечатляющих размеров в очередной раз затеял великое переселение своих многочисленных горшков с цветами, его немаленький силуэт хорошо виден из моей комнаты.
На диване храпит старая кошка. Я не шучу, она действительно храпит. Иногда еще и разговаривает во сне на своем кошачьем языке.
Ворошу конспекты под кошачий храп, глухие гитарные аккорды и мурлыканье металла (что останется теперь?.. учение о каббале и тоска по потерянному континенту) из динамика ноутбка. Ощущение хаоса в такие моменты пропадает, волна боли откатывается назад. Так вот и живем. Утром будет туман, за ним – последнее бледное солнце.
Затишье, надолго ли ты сегодня?